Комната с видом вовнутрь. Флигель и радио

Когда бабушка совсем расходилась в своей привычке к нецеленаправленной ругани (а это с ней случалось частенько), дедушка прятался от неё во флигель и брал туда с собою меня. В таких случаях дедушка называл флигель «бомбоубежищем» (в молодости он служил в армии и любил военные термины). Шутка была точная, и я каждый раз заново смеялась над ней.

Флигель представлял собой старый жилой сарай из досок, обмазанных снаружи и изнутри глиной и штукатуркой. Внутри он был поделён на две комнаты: кухню и спальню, не считая небольшой прихожей в два шага по периметру.

В спальне стояли ящики с песком, в котором хранилась морковь, а ещё – картошка и лук, наваленные в мешках по углам. Одну из стен занимала кровать – широкая, с железной спинкой из прутьев, напоминавших мне решётку тюрьмы. Я часто сидела на этой кровати, выглядывая меж прутьями – играла «в заключённого» (ощущение полной морально-физической несвободы было мне знакомо не понаслышке).

На кухне был стол, небольшой холодильник, печка и кухонный шкаф, полный самой разнообразной посуды. Самая смешная вещь там была – половник, висевший на стене на отдельной резной вешалке, и такой большой, что ковш его можно было бы запросто надеть мне на голову.

Бабушка не любила появляться во флигеле, потому что внутри было холодно, сыро и пахло плесенью. Поэтому лучшего места для пряток от бабушки нам было не найти.

С дедушкой можно было смело «идти в разведку». Он всегда придумывал интересные темы для разговоров и всякие словесные игры вроде «названия городов на последнюю букву предыдущего», чтобы незаметно провести время. Из припрятанных в холодильнике продуктов и выкопанной из песка моркови дедушка тут же варил суп в случаях, когда сидеть приходилось достаточно долго, и мы с ним успевали проголодаться.

Наверное, примерно так чувствовали и проводили время в землянках солдаты во время войн, думала я, и испытывала восторг и некоторую гордость при этой мысли.

Надо сказать, готовил дедушка удивительно хорошо – даже вкуснее бабушки. Я очень радовалась, когда приходилось прятаться не на вечер, а ещё до обеда, потому что знала: на весь остаток дня будет вкусно и весело.

Однажды дедушка решил починить старое советское ламповое радио, стоявшее на окне рядом с печкой. Он долго копался в нём, что-то откручивая и разбирая. Я с нетерпением следила за его действиями и рассматривала удивительные по форме детали из странных разноцветных металлов. А потом радио заработало! Оно заговорило шипящими голосами, и на его передней панели из прорванной марли затрепетал огонёк. Этот огонёк был такой уютный, что вокруг него можно было сидеть, как вокруг костра…

Дедушка притащил из спальни два стула, и мы с ним уселись рядом, поодаль от радио. Оно пело, а мы молчали и слушали. И это было до того хорошее молчание, что не стоило вообще ничего говорить.

Белый с чёрным пятном на голове кот Дарий, живущий «на свободном выгуле» на бабушкином огороде, незаметно прокрался во флигель с улицы и подошёл к нам. Историю о том, откуда кот появился у ненавидящей всё живое бабушки, я расскажу чуть позднее. К моему удивлению, этот нелюдимый зверь запрыгнул ко мне на руки и улёгся у меня на коленках, позволяя погладить. Наверное, ему понравилась атмосфера нашей с дедушкой тишины в густоте скрипящих радиоголосов, потому что Дарий не уходил долго-долго. Так мы и просидели втроём до темноты – наверное, с час. Пока, наконец, не настала пора ложиться спать и за мной не пришла бабушка, сменившая гнев на тревогу за то, где мы и что мы, и по какой причине такие беспорядки - нарушение режима.

Этот вечер я запомнила на всю жизнь как теплейший из вечеров, почему-то при этом прошедший в сыром флигеле и в ночной прохладе уходящего на тот момент лета…

Комната с видом вовнутрь. Друзья моего детства

Дедушка любил и сажал деревья. Бабушка приказывала их спиливать. На моих глазах исчезали одна за другой старая яблоня, черешня и вишня, абрикос и даже две алычи.

На месте росшей около кухонного окна вишни дедушка посадил грушу. Но груша сразу не понравилась бабушке. На третью зиму, день за днём допилив деда, бабушка убедила его убрать деревце, несмотря на его молодость. По её аргументам, не успевшая разрастись груша обезлистевшей к осени кроной своей всё равно «загораживала в кухне весь свет».

И груша исчезла. А бабушка успокоилась. Аккуратный пенёк, по-видимому, радовал её куда больше. Но бабушка никогда не успокаивалась надолго. В своей войне с дедушкиными деревьями, которые «не дают проходу», она стремилась всё дальше и дальше.

«Как это «не дают проходу»?» – спрашивала у бабушки я. – «Ведь деревья не ходят!..»

Деревья, как это было неочевидно бабушке, но очевидно мне, на самом деле росли вдоль заасфальтированных дорожек, но никак уж не поперёк них, а следовательно, никому не мешали ходить.

Поэтому в пылу лютой войны деревьев и бабушки по своим идеологическим соображениям я была на противоположном от неё фронте. Растения для меня всегда были такими же точно живыми, как зверюшки, птички и рыбки. Только куда более беспомощными – ведь они даже не могли убежать! По этой причине я всегда испытывала к ним сострадание и сочувствие. Мне с самого детства было отлично знакомо это самое чувство безвольной обречённости и собственного бессилия, словно ты – пойманный партизан в тылу врага, которое, по моему мнению, должно было сопровождать их. Я-то ведь тоже никуда не могла убежать из дома бабушки, а значит, была обречена дожидаться любого неожиданного решения относительно своей участи точно так же, как и они…

Кроме того, растения бабушкиного огорода были моими единственными друзьями. Ибо играть с другими детьми, когда я находилась у бабушки Саши с понедельника и по пятницу, мне – не помню, чтоб позволялось…

Уничтожение черешни – огромного, раскидистого старого дерева с тёмной и очень шершавой корой – было для меня весомой утратой. Раньше её крона пересекалась с кроной ёлки, растущей у старого гаража, так что гаражная стенка и ветки обоих деревьев образовывали своеобразное убежище, «домик». В этом домике я любила прятаться от дождя, если он бывал тёплым и начинался летом.

Когда я вернулась после очередных выходных, проведённых у родителей, моего привычного «домика» больше не стало. Я увидела новоиспечённый пенёк на месте старой черешни и очень расстроилась. Зачем-то попробовала было встать на прежнее место и представить, что домик по-прежнему существует. Но теперь со всех сторон, кроме одной (там, где была всё та же кирпичная стена гаража), меня окружали ветер и свет. Чувствовать себя по-прежнему в уюте и безопасности на месте былого убежища, даже при моём богатом воображении, больше не получалось.

Я разочарованно уставилась в пол. Под моими ногами по асфальту и по земле – о, ужас! – были рассыпаны опилки старой черешни…

Я вприпрыжку поторопилась сойти с них. Мне казалось кощунством наступать на то, что раньше было моим защитником… Было больно смотреть на рыжеватую труху, в которую теперь превратилось дорогое мне темнокорое дерево. Её вид наводил на меня оторопь, словно светлая стружка, валявшаяся под ногами на тёмной земле – нате, топчите меня! – была лужами крови, оставшейся после совершившегося на этом месте убийства…

Встретить меня, как это бывало по понедельникам, вышел дед. Бабушка не интересовалась мом приездом настолько, чтоб отвлекаться от дел и выходить встречать. Я бросилась к нему за утешением.

– Дедушка, убери отсюда опилки! Почему они здесь лежат? – будучи не в силах более внятно выразить всю гамму нахлынувших на меня чувств, канючила пятилетняя я. Опилочно-кровавые пятна пугали, причиняли душевную боль и слишком сильно волновали меня.

– Потому что дерево убрали, – спокойно пояснил дедушка.

– Зачем убрали дерево?..

– Саша. Она так говорит! – последовал недовольный ответ. Выражать своё возмущение бабушке напрямик дедушка был не в силах. Я слушала его сдерживаемую злость в голосе и чувствовала, как в моей душе поднимается гнев на необъяснимый и очень недобрый поступок моей бабушки.

Не ограничиваясь в своих замашках землевладельца одними деревьями, бабушка люто ненавидела и более мелкие растения. Всё, что не нравилось ей, безальтернативно клеймилось «сорняками». Сама она их не корчевала – делать такую грязную работу опять-таки поручалось дедушке. За сорняки на полупустом, полу-засаженном помидорами огороде считались мои любимые целебные травы: подорожник с его убористо набитыми колосками, похожими на букет в обрамлении из овальных тёмных листков, и чистотел, во множестве распускающий свои маленькие жёлтые цветочки на огромных зелёных кустах с нежными ярко-зелёного цвета листьями…

Спустя несколько сезонов таких «уборок» чистотел остался только около самого забора да на территории у соседей. И на всём бабушкином огороде не вырастало больше ни одного подорожника.

Почему-то под категорию подлежащих уничтожению «сорняков» подпадали также и все полевые цветы – тюльпаны, васильки, флоксы. И хотя они цвели так красиво, что дедушка (сопереживавший растениям и мне) не раз предлагал ей оставить хотя бы несколько «на развод», их отцветающие кусты бабушка почитала за удовольствие корчевать лично, как только они отцветали и начинали давать семена. В результате подобной прополки васильков с каждым годом становилось всё меньше и меньше.

Для тюльпанных луковиц у бабушки существовала специально изогнутая лопатка, напоминавшая мне орудие средневековой пытки. Живые луковицы с её помощью доставались на свет божий и выкидывались вместе с бытовым мусором, под мои неослабевающие, но не находившие понимания протесты. Количество тюльпанов с каждым годом, естественно, тоже не увеличивалось…

Я изо всех своих сил, как только могла, упрашивала бабушку Сашу не трогать цветы. Она в ответ только ехидно смеялась:

– А что тебе с них?! На кой они все тебе?!

Красоты бабушка Саша не понимала.

Мои просьбы, все до единой, пропускались мимо ушей. Ни один голос не мог достучаться до бабушки Саши, потому как не представлял для неё интереса по сравнению с Её мнением.

Особенно обидно каждый раз мне было за лютики и фиалки, которые начинали цвести в изобилии каждый год, как только стаивал снег. Если бы они только знали, чем им грозит такое неосторожное проявление себя в этом адовом месте!.. Я до того любила следить за тем, как распускаются и образуют пёстрые полянки эти нежные мартовские цветы, что однажды даже расплакалась, видя подготовку к очередной процедуре. Я прорыдала весь этот час, забившись в самый дальний угол дома, чтобы не видеть примет страшной казни, пока бабушка корячилась над первой весенней порослью в сопровождении всё той же лопатки и мусорного мешка… Увидев по возвращении в дом моё раскрасневшееся заплаканное лицо, бабушка сказала:

– Не реви, дура! И так от них деваться некуда стало!..

Я заревела ещё громче, думая в этот миг про себя, что от цветов как раз не надо деваться. Наоборот: это им, бедняжечкам, некуда деться от жестоких рук, вырывающих их из земли…

Я страшно жалела растения, понимая при этом с сожалением, что никак не могу защитить этих немых, дорогих моему сердцу крошек. Я чувствовала себя беспомощной и потому как будто бы виновной в том, что их настигла эта массовая и неотвратимая гибель…

После подобных прополок бабушка почему-то всегда бывала исключительно «в духе». Её радости и довольства хватало на целый вечер! Но даже несмотря на этот редчайший шанс, я не подходила к ней с просьбами поговорить о чём-нибудь или же поиграть. Переживая боль за каждый сорванный ею росток и обиду, оставшуюся от её равнодушия к моим просьбам, в такие вечера я всегда сторонилась бабушки.

Когда бабушка Саша приказала спилить мою любимую яблоню сорта «Ренет Симиренко», эта новость обрушилась на меня, как предзнаменование самой большой беды, если огромные беды вообще возможно предвидеть.

Это был мой любимый сорт. Небольшие белёсые яблочки созревали каждую осень. Дедушка срывал мне их прямо с ветки, тут же мыл в уличной раковине и чистил карманным ножом. Ничего не могло быть вкуснее этих сочных, ароматно-кислючих яблок!.. Сладкие сорта я поэтому никогда не любила. Все они казались мне даже не бледным подобием, а уж и вовсе недостойным фруктом после дедушкиной, как он называл её, Симиринки.

– Пойди поблагодари яблоньку! – смеялся, угостив меня, дедушка.

И я радостно бежала к огромному, необъятному для меня и неоглядно ширящемуся вверх стволу этого доброго ко мне дерева. Не в силах выразить свой восторг чем-то ещё, я долго-долго смотрела ввысь, в самую крону яблони, сквозь хризопразового оттенка листву, которой на меня из-под голубеющей вышины сверху лился прохладный, золотистый сентябрьский свет…

На этот год яблоня уже успела дать очередной урожай и этим подписала себе приговор.

Весь сад был словно наэлектризован. В остывающем воздухе октября накалялись опасность и ожидание. Уже несколько дней дедушка всё никак не мог выполнить приказ бабушки – не поднималась рука. Бабушка с каждым днём всё больше кипела злобой. Скандал, какого не видывал свет, со дня на день должен был разразиться. Понимая это, дедушка собрал волю в кулак и достал из сарая пилу.

Он принёс её к яблоне и положил на асфальт. Выпрямившись, он рассматривал крепкое дерево с зеленовато-белой корой, до такой степени прозрачной, что, казалось, стоит только присмотреться чуть-чуть – и будет видно, как под ней, словно под кожицей, течёт по волокнам животворящий древесный сок…

Не находя себе ни дела, ни места, я нервно моталась вокруг.

– Деда, не пили яблоню!!! Не пили, дедушка!.. – уговаривала я старика.

Дед не двигался с места и, не отвечая, рассматривал свою Симиринку. Казалось, что он ушёл в размышления настолько, что больше не слышит меня.

– Саша ругаться будет! – сказал наконец дедушка и, выйдя из транса, со вздохом взялся за инструмент.

Яблоня была спилена.

Эта потеря ударила по мне больнее всех остальных. Я сразу же разлюбила эту часть сада. Теперь, когда я бывала там, мне всегда делалось очень грустно. Я приходила к оставшемуся пеньку и подолгу смотрела на него, как на памятник или могилку. Я вспоминала о вкусных яблочках, которых теперь больше не будет, и о счастье – каждую осень заново пробовать дары этого чудесного, щедрого садового дерева, потерянном вместе с ним…