Комната с видом вовнутрь. Как меня поступали

– Она закончила школу и не хочет поступать на экономиста! Поговорите с ней! – С этими словами мать отвела меня к дяде-психологу с угрожающей фамилией Злыдин.

Мою маму на протяжении всей сознательной жизни терзали различные страхи. Когда родилась я, эти страхи расползлись и расширились, распространившись с маминого существования вдобавок и на моё.

К достижению мной шестнадцатилетнего возраста в основной повод для паники превратился подступающий выпускной и следующее за ним поступление.

Так как мама всю жизнь проработала экономистом, то в её глазах во всём окружающем мире стоящая профессия существовала только одна – думаю, не стоит и говорить, какая.

Но молодое поколение в моём лице проявляло недюжинное, а потому возмутительное упрямство, не желая идти по проторённой дорожке и тратить свою жизнь на скучные цифры. Юная дочь рисовала, писала стихи, грезила творческой деятельностью любого вида и грозилась подорвать династию на корню, поступив, к примеру, в архитектурный или хуже того – сделавшись журналистом.

Не в силах найти решение и в одиночку вынести тягостный груз ответственности за слишком талантливое, но недостаточно разумное чадо, мама пожаловалась коллегам. Те поскребли в затылках и посоветовали психолога.

В те годы психологи были относительно новым явлением российской действительности и только-только входили в моду. Из-за ограниченности собственного мышления мама не доверяла всевозможным нововведениям, будь то печенье «Юбилейное» с новым малиновым вкусом, электрические скороварки или, к примеру, психологи. Поэтому она не очень горела желанием меня к кому-то из них вести. Но другого выхода из ситуации она не увидела. Дать мне шанс попробовать свои силы при поступлении на какую-нибудь творческую специальность вообще как вариант не рассматривался. То, что я не пройду по экзаменационным баллам и останусь за бортом уже в первый год своей послешкольной жизни, маме в ночных кошмарах.

Но никакие мамины уговоры насчёт «поступить на экономиста» не помогали. Я была непреклонна и бесстрашна даже перед лицом перспективы «провалить экзамены ко всем чертям».

Ситуация складывалась поистине патовая. Я так сильно не хотела идти туда, куда пихала меня она, а она так сильно не хотела пустить меня туда, куда хочу я, что я рисковала попросту не подать своих документов ни на один факультет ни одного вуза и в итоге не поступить вообще. А это, в понимании маминой стороны, было ни под каким предлогом недопустимо.

Именно назревающее отчаяние и подтолкнуло её всё-таки сделать этот непростой шаг.

– Мы с тобой пойдём к психологу! – однажды вечером, заметно волнуясь, сказала она.

– Психолог – это же врач?.. – осторожно решила уточнить я.

– Ну, да, это вроде как бы… как врач.

– А что он будет мне делать?.. – Врачей я не любила, с детства помня, что они не делают ничего особо хорошего.

– Он делать? – переспросила мать в замешательстве от моей неудачной формулировки. – Он ничего не сделает тебе. Он просто поговорит…

– Ну, тогда ладно… – нехотя согласилась я.

Мама внезапно подошла ко мне близко-близко и встревоженно посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну, если не хочешь, то мы с тобой не пойдём к нему!.. – проговорила она запальчиво.

– То есть если я так скажу, то мы правда к нему не пойдём?.. – не поверила я.

– Ну, не пойдём… – уже не так уверенно отозвалась мама.

Тут я встревожилась тоже, не понимая маминых намерений до конца, и принялась без конца переспрашивать обо всём. Беседа ещё немного потопталась на месте. Мы с мамой «совместно решали», пойдём ли мы туда или же нет. Чем больше мы об этом говорили, тем меньше мне хотелось показываться на глаза психологу.

– Его фамилия Злыдин, – к концу разговора честно призналась мама.

– Мне не нравится эта фамилия. Давай не пойдём! – Я обрадовалась, что наконец-таки железный аргумент «против» найден.

Однако же вопреки моим ожиданиям это сработало обратным образом.

– Да, мне тоже поначалу не понравилась эта фамилия. Но фамилия – это не человек, – рассуждения подобного уровня сложности для моей мамы были уже философией. Большего от неё не следовало ожидать.

Я попалась в ловушку: с таким обоснованным аргументом было трудно не согласиться. Поэтому в назначенный день я, повздыхав, оделась и покорно согласилась идти с мамой «к психологу», тихо ненавидя себя за то, что иду туда. Ведь Злыдин – это не человек, а всего лишь фамилия. И вот что тут скажешь.

Мы вошли в многоэтажное здание какой-то незнакомой мне новой больницы и прошли по аккуратно отремонтированному светлому коридору с ярко-синими лавочками. Коридор был украшен картинами с фотографиями моря и леса и большими растениями в напольных горшках. Я едва поспевала за мчавшейся от волнения мамой и на бегу с интересом рассматривала обстановку. Предметы интерьера внушали скорее приятные чувства, и потому я совсем успокоилась.

У дверей кабинета нас встретил мужчина в белом халате, черноволосый и явно нерусских кровей. Его лицо имело до того неописуемые черты, что с мысленной попыткой определить его национальность я так и не справилась. Наверное, он был смешанных нерусских кровей, подумала я.

– Добрый день. Чем могу?.. – начал, но не успел закончить он.

– Вы Злыдин?.. – выпалила мама, накрученная, как часовая пружина.

– Да, я. А в чём проблем-мка? – протянул он как-то слишком уж иронично.

– Помогите, она не хочет поступать на экономический! – с жадностью пожирая его глазами, выплеснула своё горе моя безутешная мать.

С высоты своего роста (а Злыдин был очень высокий) специалист скептически посмотрел на маленькую, тощую, кажущуюся десятилетней шестнадцатилетнюю меня.

– Хорошо! – с лёгкой улыбкой и хладнокровием хирурга одобрил он.

– Да что ж хорошего-то?! – Мама вспомнила своё недоверие к «психологам» и фыркнула, – Это, наоборот, плохо ведь! – добавила она и развернулась вполоборота, пытаясь уйти.

Слыханное ли дело!.. Новомодный доктор не только не пришёл в ужас, совсем не проникнувшись кромешным ужасом её слов, но ещё и позволяет себе одобрять моё подростковое «Не хочу!».

– Оставляйте её мне. – Он тут же поменялся и принял серьёзный, слегка озабоченный вид. – А сами ждите под дверью. Я поговорю с ней, чуть-чуть… Это много времени не займёт.

Меня, не успевшую произнести ни единого слова в своё оправдание, торжественно переручили доктору Злыдину.

Через пятнадцать минут меня вывели из кабинета и сдали с рук на руки исстрадавшейся от волнения маме.

– Держите свою девочку, – опять иронично произнёс он. – Всё готово. Теперь она ХОЧЕТ поступать на экономический.

Не веря в такое великое чудо, мама обратилась ко мне, и голос её задрожал от переполнившей мамину душу радости:

– Что, ты и правда теперь будешь поступать?!

– Да.

– И учиться?..

– Да.

– На экономическом?.. Будешь?..

– Да.

Маму не смутили ни моё убитое выражение лица, ни подчёркнутая краткость моих ответов. Она отсчитала нужное количество крупных купюр и с сияющими глазами подала взирающему на всё свысока и как будто издалека Злыдину:

– Спасибо вам. Не знали, что делать. Спасибо. Большое спасибо.

– Не стоит благодарности, – процедил доктор, медленно убирая свёрнутые им вдвое деньги в нагрудный карман халата, пока мама продолжала рассыпаться во всяческих объяснениях и похвалах.

– Приходите, – бросил он, чтобы оборвать разговор, и исчез за своей новенькой дверью.

Дядя этот оказался сметливый малый. Он с самого начала прекрасно отдавал себе отчёт в том, из чьего кармана получит деньги – маминого или же моего. Подобные люди действуют исключительно в интересах того из клиентов, который платёжеспособен. Поэтому неудивительно, что «поговорили» со мной не самым подобающим образом.

– Присаживайся, – почти брезгливо бросил мне он, когда мы вошли в кабинет и для пущей надёжности (от моей мамы, наверное!) запер изнутри дверь. Раскинувшись в кресле напротив скромного гостевого стула и даже не спросив моего имени, Злыднев повёл допрос.

– Так. Значит, ты не хочешь поступать на экономический?

– Не хочу, – подтвердила я.

– А на какой хочешь?

– На журналистику.

Покрутив ручку между длинными и гибкими пальцами, Злыднев кивнул самому себе:

– Ага.

После этого он сделал какую-то короткую запись и надолго ушёл в себя. Я не без некоторого интереса ждала, когда он продолжит задавать мне вопросы, ожидая возможности своими ответами объяснить ему моё несчастливое положение.

Однако вопросов, к разочарованию моему, более не последовало. Посидев ещё несколько минут с отсутствующим видом, доктор нарушил установившееся молчание и, не глядя на меня, произнёс:

– Смотри. Альтернатив у тебя две.

– Экономика и журналистика? – запальчиво воскликнула я. – Тогда я выбираю журналистику!

– Нет, – спокойно возразил Злыдин, – Эконо-о-омика… и-и-или… – опять протянул он.

– Или… Что – или?! – нетерпеливо спросила я, видя, что дяденька медлит с ответом.

– Или панель, – развёл руками психолог.

Уж лучше бы, кажется, мне оплеуху отвесили. И то было бы не так больно. Неужели же, кроме как для вот этого, по его мнению, я ни на что не годна?.. Впрочем, мама и бабушка говорили про меня то же самое… Я как-то подслушала их разговор. Мама сказала в нём:

– Пускай она поступит на экономиста.

– И пускай её поступает! – гневно поддакнула бабушка. Тема была ей крайне неинтересна.

– А то иначе она вырастет и станет никем… – продолжала рассуждать мама.

– На панель пойдет твоя дочечка! – самодовольно фыркнула бабушка Саша.

На этом месте я прекратила подслушивать. Почему-то мне показалось, что ТУДА меня мама не пустит. Скорее уж запихает в экономический, будь бы он проклят, вуз.

И вот теперь эти же две, чуть ли не равно ужасные, альтернативы, в словах дипломированного психолога снова восстали передо мной, как павшие мертвецы, угрожая расправой.

Злыдин чуть откинулся в кресле назад и любовался произведённым эффектом, давая мне время на осмысление сказанных им слов. Наконец я не очень уверенно попыталась возразить:

– Это необязательно…

– Обязательно, – утешил всезнающий врач.

– Почему?

– А ку-да ещё? Диплома у тебя не будет! – холодным, чуть издевательским тоном подчеркнул он.

– На журналистику, – робко предположила я.

Злыдин покачал головой:

– Не возьмут.

– Почему не возьмут? – Я была окончательно сбита с толку его слишком непоколебимой логикой, в которой отсутствовала логика как таковая.

– По формату не подойдёшь, – тут Злыдин впервые за весь сеанс смерил меня взглядом. Презрительно.

– Так я тогда и ТУДА не подойду… Ну, ТУДА, куда вы говорите, – смущаясь, сбивчиво предположила я.

– Туда все подходят, – заверил он.

Я смутилась и почти подавилась словами, которые всё же решилась сказать:

– Почему вы так думаете?

Доктор блеснул на меня угольными глазами:

– Знаю.

Уточнять, откуда он знает это, не было смысла. Я сидела подавленная, пытаясь в уме отыскать выход из только что построенного психологом передо мной словесного лабиринта.

«На журналистику я не подойду. А вот на панель – подойду. А на экономиста? Он не сказал мне, что не подойду, значит, я подойду. Тогда у меня будет экономический, вовсе ненужный, диплом…»

Врач с проклюнувшимся интересом молча наблюдал за движением мыслей у меня на лице. Тем временем я всё больше запутывалась:

«С экономическим дипломом не возьмут в журналистику. А без экономического диплома всё равно не возьмут в журналистику. Как же мне тогда попасть в журналистику? Нужен журналистский диплом. Но он же сказал, что туда я не подойду… Значит, мне не дадут такого диплома, и я не попаду туда… Как же быть? Неужели никакого варианта не существует?..»

Но увы! Ни один из оставшихся мне открытых путей больше не вёл к журналистике. Я продолжала рассуждать, блуждая между тремя поставленными передо мной понятиями, словно заблудившись в трёх соснах:

«Вот не будет у меня журналистского диплома. И не будет экономического диплома. Зато на панель берут без диплома. Больше никуда не берут без диплома. Без диплома больше никуда не берут… Совсем никуда не берут без ди-пло-ма…»

Идя в тупик, приходишь в уныние. С каждым новым ходом, прокручиваемым в моей голове, я всё мрачнее молчала. И вот теперь я попала в настоящую западню, подгоняемая этой пугающей мыслью: без диплома у меня только один выход. Один. Ужасный. Нет, только не это.

– Ну так что? – обратился Злыдин ко мне наконец, очевидно, увидев, что клиентка «дошла до кондиции». – Будешь поступать на экономический?

Сдавленным шёпотом я ответила всего одно слово:

– Буду.

На этом разговор был окончен. Меня вывели к матери.

Несколько недель спустя мои документы были поданы матерью в одно-единственное место – в экономический вуз.

Комната с видом вовнутрь. Сковородка и тапки

Бабушка Саша умерла от проблем с сердцем, когда мне было 17 лет. После её смерти тётка и дед остались в доме вдвоём. Надо ли говорить, что при тёткином уровне ненависти к мужскому полу с дедушкой она не мирила.

Дедушка и тётка дрались. Она хлестала дедушку тряпкой, норовя попасть по лицу. Он отбивался от тётки тапками – а тапки у моего дедушки были большие, сорок четвёртого размера!

Когда происходила ссора, обычно тихая тётка кричала: «Будь ты проклят!!! Старый козёл!!!». Дед отвечал: «Пропади ты пропадом!!!». Всё это я знаю оттого, что однажды подобная ссора случилась при мне. В тот выходной день мы приехали «навестить» дедушку. И хотя они жили в одном доме, тётку мы не «навещали». Всё наше семейство она на дух не переносила. Как только в дверном проёме показывались мы – я, мама или отец, она с треском захлопывала кухонную дверь, если бывала на кухне, и до нашего исчезновения не выходила оттуда. Если мы заставали её в зале или в прихожей – тётка мчалась со всех ног, спеша скрыться от нас в свою комнату, за колыхающуюся бахрому штор, и оттуда сердито сопела и намеренно громко кашляла, аки туберкулёзный больной.

В день той самой ссоры случилось, в общем-то, не беспрецедентное происшествие. Деду в очередной раз показалось, что тётка украла у него варёную курицу, чьи замороженные тушки на всю неделю для дедушки передавала мама. Тётке же по временам чудилось, что дедушка берёт из кастрюли её борщ. Так что по количеству начатых драк за еду инициатива распределялась приблизительно поровну.

По завершении ссоры мой дедушка вёл разговор с мамой и там посетовал: «Надо было ещё тогда убить. Сразу же. Ещё тогда… Не было бы. Тогда – ничего этого не было бы…».

После этой фразы я терялась в догадках и вечером спросила у мамы: когда это – тогда? Когда надо было убить тётку? Мама, как обычно, скривила лицо до совершенно непонятного выражения и, путаясь в показаниях, объяснила. Когда-то тётка ударилась об угол стола головой. Ей было четыре года. У неё сильно шла кровь, и дедушка, как хороший отец, немедленно оттранспортировал тётку к врачу (тогда у моего дедушки была на ходу машина). Наверное, он как раз и имел в виду именно этот случай.

Я внимательно выслушала мамин рассказ про тёткин удар головой. Это многое объясняло, но никого не оправдывало.

Хотелось моему дедушке того или нет, но неубитая вовремя тётка продолжала жить. Дедушкиных тапочек теперь было против неё недостаточно – поди ж ты, не таракан.

Однажды моя тётка вооружилась сковородой. Сковорода у неё была тяжёлая – наверно, чугунная. После ссоры у дедушки остались ссадины и синяки. Мама повезла его к доктору на медицинское освидетельствование, против которого дедушка возражал, говоря: «Я ей всыплю!..». Под «ей» подразумевалась, конечно же, тётка. Она и сама давным-давно ходила в синяках после дедовых тапок, но в травмпункты не обращалась.

А вот дедушке досталось весомо – в травмпункте посоветовали обратиться в суд. Мама попробовала последовать поданному совету, но суд оправдал тётку за недостаточностью улик.

Дедушкины синяки от чугунной сковороды проходили медленно, но проходили, а новых – не появлялось. Тётка перепугалась суда, поэтому за посуду уже не бралась. Она ограничила себя тем, что выносила на улицу и сжигала его подушки и старые тряпки, надеясь тем самым сглазить. Дедушка при столкновении старался плюнуть ей вслед.

Долгая и мучительная борьба за жизнь на ограниченной территории продолжалась шесть лет. Шесть долгих, мучительных лет мама не могла собраться с силами, чтобы перевезти стареющего с каждым днём дедушку в дом к себе и продолжала ездить к нему раз в неделю, «проведывая». Она забирала его вещи в стирку и привозила отглаженные – баул за баулом, мешок за мешком, сумка за сумкой сменяли друг друга, как и в былые времена моего дошкольного детства… Только теперь паковали не детские, а стариковские вещи.

Второй пакет, также еженедельно собираемый моей мамой, доверху заполнялся продуктами – и каждый раз раскритиковывался моим дедушкой, которому не нравилось всё: гречневая крупа, отсутствие гречневой крупы, батон вместо хлеба, хлеб вместо батона, неподходящая новая кастрюлька для каши или отсутствие незаказанной манки…

Все эти шесть лет мама «несла свой крест» – привычную ей вахту по дистанционному уходу за дедушкой. Комната для него в нашей квартире простаивала, пуста и готова. Занимать её не покушалась даже я, хотя сто лет уже мечтала о своей собственной комнате… Сколько себя помню, я всегда, наоборот, уговаривала забрать моего любимого дедушку поскорее из этого ада. А то тётка его убьёт, с ужасом думалось мне. Но мама всё медлила и так и не забирала старика… Он не доставил бы нам хлопот – без тётки, как без главной на то причины, он никогда не становился таким сердитым. Но он и сам не хотел к нам переезжать и упирался как мог.

Так могло длиться и длиться, пока среди ночи нам не позвонила встревоженная тётка, чего она не делала никогда.

Оказалось, что дедушка умер.

***

«От остановки сердца», – вот как сказали врачи.

Дедушку тётка кинулась искать, когда он вечером не вернулся из сада. Там она его и нашла. Страшно перепугалась. И сразу же позвонила нам.

Я думала, с её отношением к нам с дедушкой тётка откажется ехать на похороны. Но моя мама пригласила её, и она почему-то поехала.

Из приехавших попрощаться дальних родственников дедушку любили и потому плакали все. Мама рыдала почти не переставая все эти три дня. К концу этого срока я и сама чуть было не падала в обморок, обессилев от острейшей, не проходящей ни на секунду душевной боли и слёз, но чем могла поддерживала маму, понимая, что ей из-за её душевной слабости сейчас куда тяжелее, чем мне.

На похоронах выглядел расстроенным даже мой папа. Приглашённая тётка ходила букой, не выражала никаких признаков особого горя, преимущественно молчала и сторонилась всех.

После того, как дедушку опустили в могилу, меня оставили с ней – ждать чего-то в машине. Я уже не так сильно опасалась её, как в раннем детстве, знала, что если она попробует мне что-нибудь сделать со злости, то я дам отпор и потому сидела спокойно.

Я поглядывала в разные окна и старалась высмотреть родню среди толпы вокруг других похоронных процессий. Устав от этого бессмысленного занятия (машина была припаркована далеко от места действия), я наконец бросила беглый взгляд на тётку и внезапно увидела, что она плачет. Такого я от неё, признаться, не ожидала. Я-то думала, она ненавидела дедушку. Я-то боялась, она будет плясать и прыгать от радости – с её неустойчивым темпераментом с неё сталось бы!.. А тут – слёзы… Причём, кажется, даже искренние!

Тётка плакала тихо, как никогда – не пытаясь рыдать в голос и истерить, как это с ней случалось при бабушке. Я за весь этот день наплакалась уже так, что утирать со щёк стало нечего. Поэтому я опять повернула голову и решилась заглянуть тётке в глаза.

Оказалось, что радужка её серо-голубых глаз посветлела до блёкло-небесной. Ещё в детстве своём я узнала: когда тётка была в гневе, её глаза обыкновенно совсем серели. Значит, она не злилась. Значит, её всё-таки "пробрало", и переживания были искренними. Увидев и поняв это, едва ли не впервые за долгие годы я прониклась сочувствием к тётке.

«Ты как?» – тихо, шёпотом, спросила у неё я.

«Тяжело», – помолчав, таким же сдавленным шёпотом ответила мне тётка.

В этот поразивший меня момент мне стало ясно одно: как бы гадок и плох ни был любой человек, сколько бы ненависти он ни лил на окружающих – в глубине души он всё равно остаётся живым, чувствующим и настоящим. Просто у многих людей, как вот, например, у моей тётки, человечность закопана так глубоко, что её, если даже взяться – и за десятилетие, наверное, не откопаешь… И лишь только случай, подобный этому – какой-нибудь запредельный по накалу эмоций случай – способен бывает высветить истинную, глубинную суть каждого – уверяю вас, абсолютно каждого! – человека. Только у некоторых людей над этой сутью нарастают такие тонны всяческой грязи, что и не разглядишь её из-под них…