Третий вечер. Эпилог

— Ты там не задремал? — спросила Эл, вырывая меня из некоторой прострации.

— Нет, просто…

Обернувшись к девочкам, я сказал:

— Пойду в посадку, дров наберу. Ночью мы, конечно, не замёрзнем, но у костра сидеть всё-таки куда приятнее.

— Это да,— кивнула Эл.— Мы пока подготовим перекус, кое-что купили днём на заправке.

— Там у меня сухари ещё остались и три банки консервов,— заметил я.— Одна — точно тушёнка, а две другие — не помню; этикетки уже потерялись. Можно на углях разогреть и поесть горячего.

— А если вдруг там сгущёнка? — осторожно спросила Ди.

— Или ананасы? — подхватила Эл.

— Печёные ананасы со сгущёнкой — чем не райский ужин? — ухмыльнулся я.— Всё равно лучше, чем ничего.

    В банках оказались гречка с мясом, тушёнка и фасоль. Всё было вполне съедобным, а особое место вокруг нас, шум волн, и даже форма посуды придавали ужину определённый шик. Конечно, ветерок иногда забрасывал в блюда песок, который потом противно скрипел на зубах, но мы старались не обращать на это внимания — вечер был чудесен.

После ужина мы расслабленно расположились на пледе, пока костёр начинал разгораться. Я открыл бутылку вина, которую сёстры купили на заправке, и разлил по стаканчикам.

Закатное солнце всё той же огненной оранжевой плёнкой падало на кожу, а морской бриз приятно обдавал нас прохладой.

— Неужели мы доехали?..— сказала Эл, пробуя вино.

Ди потянулась за пачкой сигарет:

— Да, наконец-то долгожданное море.— У неё в руке щёлкнула зажигалка.— Так спокойно здесь после долгой дороги!..

— И душевно,— добавила Эл.— Душевно, как в Шотландии.

— Да, пожалуй, сюда, на въезд к морю, такой билборд бы не помешал,— улыбнулась Ди.

— А дорога, кстати, не очень долгая была,— заметил я.— Но впечатлений от неё куда больше, чем я ожидал.

— Это точно,— подхватила Ди.— Кстати, знаете… У меня из головы не выходит этот старик, которого мы последним подвозили.

— Старик? — удивился я.— Да он, может, на пару лет старше меня был. Сорок лет максимум, а может, и вообще ровесник.

— Твой ровесник? — воскликнула Эл.— Да ему двадцать семь максимум! Просто бóроды сейчас в моде, поэтому все старше смотрятся.

— Ну, не старик, но за пятьдесят точно,— возразила Ди.— Вы куда вообще смотрели? И потом, борода не может человеку тридцать лет прибавить!

— Я на дорогу смотрел, а вы даже между собой определиться не можете,— заметил я.— Вот голос у него точно не старый был.

— Голос — явно не показатель возраста,— не согласилась Эл.— Он как-то так пронзительно смотрел, что в ответ разглядывать неудобно было.

— А что вы в целом о нём думаете? — осторожно спросил я.

— Он… много неожиданных вещей сказал,— начала Ди.— Даже такое, что и не скажешь никому, только в голове держишь. И вообще, странно было встретить его в таком месте.

— Точно,— кивнула Эл.— Слишком жёсткая правда, как пощёчина прям.

— Меня не покидало ощущение, что он меня хорошо знает, видел меня в прошлом. Я, кроме вас, никому не рассказывал, чем хочу закончить книгу, что хотел найти Веру. Откуда он это узнал? — я даже в черновиках этого не касался! Он явно был с кем-то знаком из «райского племени», но я не рискнул спросить.

— Кстати, да! — хором сказали сестры.

— Случайности не случайны,— добавила Эл.

— Этот попутчик очень точно сказал про Милену, будто мысли мои прочитал,— сказал я отпивая глоток вина.— Но знаете, что поразительно? Он почти всё говорил правильно, про всё — как бы правду, но озвучивая лишь негативную её сторону. Такую, знаете, чёрную правду, которую сам знаешь, но стараешься не замечать. «Дурную правду».

— Боишься признаться даже самому себе,— кивнула Эл.

— Действительно,— продолжил я,— то, что случилось с Миленой, заставило меня писать, это стало сильным толчком ко всей прозе вообще. Но не страх смерти движет в этой ситуации, не он побуждает творить.

— А что же тогда? — поинтересовалась Ди.

— Ощущение несовершенства мира,— ответил я.— То, что тогда произошло,— эта трагедия, след абсолютного зла. Настоящего ужаса, который всегда рядом с нами, который обращает человека в неуправляемое, дикое животное. Древнее , тёмное зло. Как «Оно» у Стивена Кинга, только самое реальное, ничуть не вымышленное. Я уже сталкивался с подобным, описал это ощущение в повести про колхоз, но вышло плохо: я точно знаю — читатели эту мысль не поняли. Теперь вот «Адаптацию…» пишу, но, боюсь, что уже не получится. Не хватает таланта и сил, чтобы выразить всё. Получается плохо и плоско. А я вправду хочу изменить мир. Ну, может быть, не изменить, а как бы это сказать... Отодвинуть, отбросить своим словом ту тьму, тот ужас, с которым столкнулся. Не знаю, мне даже сейчас в разговоре с вами тяжело выразить это словами, не то что в книге написать. А ведь этот Яков каким-то образом уловил эту суть; правда, озвучил только половину, я не знаю почему. Я это никому не рассказывал, откуда он узнал? Как?

— Ты думаешь, что с Верой случилось то же самое, что и с Миленой? — неожиданно спросила Ди.— Ты что-то об этом знаешь?

— Не знаю. Но я давно прекратил искать Веру. На самом деле не поиски Веры побудили меня взяться за перо, а этот трагический случай, про который сказал Яков. Милена в одном из последних сообщений говорила мне дорабатывать прозу, даже хештег прислала #НетПределаСовершенству, в этом было что-то пророческое. Вот с тех пор я и дорабатываю. А причина — в страхе перед этой обесчеловечивающей силой, древним абсолютным злом, как бы пафосно это ни звучало.

— Это достойная причина. Но почему тогда ты не возразил этому Якову? — удивилась Эл.

— Не знаю… Мне показалось, что он всё знает лучше меня и зачем-то просто провоцирует,— вздохнул я.

— Мне тоже так показалось в какой-то момент,— ответила Эл.— Может, если он знает нас по соцсетям, у него сложилось какое-то обманчивое мнение. Да и мы сами, пока «Игру на разделение» писали, навели тумана, если честно. То, что люди нас не понимают или понимают не так — не новость дня, далеко не… Мама всегда говорила, что мы слишком отличаемся от этого мира своими мыслями и стихами. Но этот Яков сказал о том, что мы вообще ни с кем не обсуждали.

— Да, про антиутопию,— подхватила Ди.— Об этом вообще никто не знает, кроме нас.

— Даже съёмочная группа,— улыбнулась Эл.

— Шутки шутками, но серьёзно.— Ди закурила сигарету.— Не может человек столько знать по одним соцсетям, не пообщавшись с тобой в реальной жизни. Бэкграунд стихов, какие-то наши планы, вещи, которые мы нигде не афишируем.

    Эл тоже закурила и продолжила:

— Он говорил про побег к другим людям, алкоголю и наркотикам — мол, что это видимость спасения и всё такое. Как можно сделать такой вывод только из наших «непонятных» стихов? Да, согласна, про людей и алкоголь — об этом мы пишем. А остальное? Ди правильно сказала — бэкграунд поэзии и рифм куда ёмче. И если он это понял, только читая стихи — это одно. А что, если нет? Ясно, что не хватает любви. Всем, кто спасается творчеством, её не хватает. Мне вот не хватает — любви, новых ощущений, красок. И это нормально. Но вот так напрямую, в лоб, услышать об этом от незнакомца с обочины…

— Да, немного не по себе от таких разговоров,— призналась Ди.— Но в любом случае (как мы любим говорить) это — всего лишь его субъективное мнение. Любому поэту, музыканту или художнику сложно вложить в голову зрителя или слушателя всю свою задумку на сто процентов. Это просто нереально. И что бы ты ни делал, всегда найдутся умники, которые скажут, что ты занимаешься фигнёй или что-то делаешь неправильно. А всё потому, что он просто тебя не понимает, и для него «правильно» — это по-другому.

— Никто не знает, как правильно,— вздохнул я.— Но лучше делать, чем не делать.

— Лучше сделать и жалеть о чём-то, чем жалеть о том, что ты сделал,— кивнула Эл.— Этим, кстати, я часто оправдываю некоторые свои ебанутые поступки.

Ди на это лишь закатила глаза и сказала:

— Я думаю, нужно делать то, о чём ты потом не будешь жалеть; все поступки должны быть осознанными. И с творчеством так же. Хотя порой очень сложно даже самому себе объяснить, почему ты написал именно так, а не по-другому, или почему ты сделал то, что сделал…

— Главное — делать,— сказал я.— Не боясь. Яков правильно сказал.

— А ты, кстати… не боишься, что творчество станет рутиной? — спросила Эл.— Просто ремеслом, набором действий, которые выполняешь автоматически, без вдохновения.

— Всё когда-нибудь станет рутиной, привычным, обыденным действием,— отозвался я, глядя в огонь.— Глупо этого бояться. Пусть лучше творчество станет рутиной, чем ежедневное сидение в офисе.

— В офисе тоже кому-то нужно сидеть,— возразила Ди.— Ты опять возвращаешься к идее об исключительности. Не всем же творцами быть!..

— Не всем,— согласился я.— И после беседы с этим Яковом мне кажется, что у меня не получится. Он всё правильно сказал: я больше создаю видимость. Мне нужен повод встретиться с вами, а не текст, вместе с вами написанный. Я не Веру искал, а просто бежал от серости жизни, только и всего. «Изменить мир» — что за зашкаливающее самомнение? —  я даже свою собственную жизнь изменить не в состоянии.

— Нельзя изменить мир, не мы придумали для него законы физики. Но можно изменить людей, которые в этом мире живут,— напомнила Эл.

— Если у нас хватит терпения менять людей,— сказала Ди.— Иногда это бесполезно, лучше потратить время на что-то более значимое. Например, каждый день делать то, что ты считаешь нужным. Действительно творить, пока можешь, пока тебе пишется. Не откладывать на потом. Потому что… вдруг не будет никакого «потом»?

— Я уверен, что у вас хватит,— сказал тогда я.— Никто не требует от вас изменить сразу всех. Но посмотрите, на скольких вы уже повлияли. И поэт есть, и музыкант, и композитор, и художница… И просто разные люди — вами встреченные и вами вдохновлённые. Главное — не бояться и не останавливаться.

— Вот за это и выпьем! — сказала Ди, подливая оставшееся вино и подняв свой стаканчик.

— Действительно,— добавила Эл.— Хватит уже рассуждать!

    Вино отлично дополняло вечер — я вдруг подумал о том, что никакие посиделки в барах не сравнятся с беседой у костра на природе, есть в этом что-то совершенно гипнотическое и свободное.

Я пару секунд сидел, глядя в огонь, а потом сказал:

— Раз уж с рассуждениями завязываем, может, вы почитаете мне, что получилось записать в Книгу Вдохновения?

    Сёстры переглянулись — идея им явно понравилась. Ди взяла в руки Книгу и положила на колени. Они начали читать, и их голоса смешались с шумом ветра, треском костра и отдалённым шелестом волн:

серость жизни

захватит в плен.

в ней рифма,

как в жаркий полдень — тень.

тут каждый

знает свойства и цену.

где каждый день — провоцируя сцену

не зависимо

от решения.

лайнер в глубИны чувств —

в круиз отрешения.

выйди из зоны комфорта,

выйди из Предложения,

из зоны платной парковки,

затянувшего Приложения.

стон незнакомой дороги

тает в горловом хряще.

у тебя сотни вопросов,

но главный —

это дорога или что вообще?

юг — совсем не Лазурный берег,

он на него ничуть не похож.

но здесь такие поля подсолнухов —

ты такие нигде не найдёшь.

и с вином невозможно любить,

   без — уже вроде нельзя.

   все пункты А в пункты Б

   тают вдоль мёртвых обочин,

   как жизненная стезя.

   оживаешь только субботами

   на дороге, на дикой скорости

   под резкими поворотами

   шагаешь на мины — на новости,

   а море шипит и плачет,

   касаясь уставших стоп.

   но ты не сбавляешь скорость

   даже у знака «стоп».

   звёзды — разрывы и точки,

   море — шипит и плачет.

   кто-то не пишет за жизнь ни строчки

   а ты просто не можешь иначе.

    Я вспомнил идею сестёр о том, чтобы написать стих у берега моря, а потом снять на видео и смонтировать задом наперёд, как будто это волны пишут строчки. Голоса сестёр, скандирующих стихотворение, эхом отзывались у меня в мыслях. Море, конечно, стихотворение не написало, но оно создало прекрасный аккомпанемент.

Какое-то время мы молча сидели, думая каждый о своём.

— Что ты будешь делать завтра? — спросила Ди, выливая мне в стаканчик остатки вина.

— Поеду обратно. Нужно возвращаться к обычной жизни, всё-таки бесконечно убегать нельзя.— Я сделал большой глоток вина и продолжил: — Эта поездка вообще была бессмысленной, как сама жизнь. Даже путь не прямой, а какая-то сплошная загогулина. В итоге с чем уехал — с тем и вернусь, только борт на машине поцарапал да подвеску ушатал.

— Нельзя вернуться из путешествия прежним,— философски заметила Эл закуривая.— И ты другим вернёшься, и то место, откуда уехал, уже не будет таким, из какого ты уезжал.

— Может быть,— согласился я, глядя в огонь.— А вы что же, со мной вернётесь?

— Нет,— покачала головой Эл,— я хочу остаться и пожить у моря.

— Что, прямо на берегу? — усмехнулся я.

— Нет,— вмешалась Ди.— Здесь же недалеко рыбацкий посёлок? Мы прогуляемся туда, может, снимем на недельку комнату или флигель какой-нибудь. Поживём, отдохнём, попишем стихи. А потом уже вернёмся в город.

— Давайте я утром вас туда подвезу?

— Нет, мы лучше сами,— покачала головой Эл.— Пешком лучше чувствуется дорога. На машине, конечно, было удобно, но, знаешь, нужно немного погрузиться в себя. Обдумать всё, что было в дороге, может быть, написать об этом...

— Вот так и расходятся дороги,— заметил я.— А я уже привык…

— Это же не значит, что не больше не увидимся. У тебя всегда останется выбор,— улыбнулась Эл.

— Когда устанем сидеть на одном месте, придётся снова ответить на вопрос,— подхватила Ди.— Вопрос один, пока мы живы…

Сёстры улыбнулись и сказали хором:

— ДОРОГА ИЛИ ЧТО?